– Какие пироги вы будете завтра готовить, дорогая Арлет? Песочные или слоеные? И подумать только, что уже через три месяца, а возможно, и раньше, я отведаю в Вене знаменитый торт Захера! Ах уж эти немцы, а особенно этот их Гитлер, этот клоун, который уже представлял себя в Елисейском дворце! Ах нет, есть еще над чем посмеяться в этой жизни, ха, ха, ха!

Откинув назад голову с растрепанными рыжеватыми волосами – следствие того, что за сутки, проведенные в деревне, к ним не прикасался гребень, – она разразилась резким, отрывистым смехом, так могла смеяться Елизавета Английская в день казни Марии Стюарт (однако этот смех не слишком соответствовал размышлениям о шоколадном торте, пусть даже от Захера). На глазах своих встревоженных друзей Диана внезапно уронила голову на согнутую левую руку и, разразившись истерическим хохотом, не глядя протянула правую руку к сыру, придвинув его к своей тарелке. Оттого что сыр оказался так близко, она расхохоталась еще громче, а потом стыдливо закрыла лицо руками, выглянув лишь на мгновение, что и позволило ей на ощупь отрезать большой кусок сыра и небрежно бросить его к себе на тарелку. Держась за бока и все еще изображая беспамятство и веселое изумление перед странностями судьбы, она снова подвинула уменьшенный кусок сыра к центру стола. Чтобы пуще подчеркнуть невинность своего жеста, внезапное ослепление, которое и заставило ее так поступить, Диана в течение двух минут постукивала по своей добыче ножом, за это время ее переливчатый смех понемногу стих, и она предстала перед своими друзьями с ненакрашенным лицом, задыхающаяся, но торжествующая.

– Ах, извините, – сказала она, обращаясь к сотрапезникам под председательством Арлет-Мемлинг, – извините! Я умираю! Не знаю, что говорю, что делаю! Ах, боже мой, как же полезно бывает посмеяться! – цинично добавила она, серьезно и спокойно принимаясь за бри, положив добрый кусок на внушительный ломоть хлеба, который, судя по размеру, был приготовлен заранее.

Кто успокоился, кто пришел в бешенство, но каждый счел нужным спросить у Дианы, в чем причина ее веселья, на что она жеманно ответила: «Ни в чем!» Только Лоик позволил себе высказать единственно верный комментарий, лестный, хотя весьма краткий.

– Снимаю шляпу! – сказал он с таким восхищением, что на щеках Дианы запылал румянец, вызванный то ли удовольствием от вкушаемого сыра, то ли от одержанной победы.

Мемлинг встала, как будто ничего и не произошло, во всяком случае ничего, достойного ее внимания. Каждый торопился ускользнуть в свою спальню, кроме случайно задержавшейся Дианы, которая принялась по три раза пожимать руку Морису, Люс, Лоику, Мемлинг, как будто ее только что возвели в сан епископа и она принимала заслуженные поздравления. Она продолжала смеяться, обещая хозяйке дома помочь ей завтра в ее светских обязанностях.

– А сколько нас может быть завтра на этом обеде, дорогая Арлет?

Это «может» раздосадовало Арлет, и она расставила все по своим местам:

– Будем все мы плюс соседи Фаберы со своим сыном, то есть еще три человека, плюс кузены Анри, еще двое, может, трое, если они притащат с собой своего батрака. С нами вместе получается четырнадцать! Если нас окажется тринадцать, посадим за стол папашу. Кое-кто боится этого числа, – прибавила Мемлинг, грубо рассмеявшись неизвестно почему.

От этого смеха заледенела кровь у всей маленькой компании, которую привела в веселое расположение духа перспектива идти спать. Но Диана быстро встряхнулась. Движимая сладостью успеха и признания, она, словно тощий воздушный шар-монгольфьер, доплыла до своей комнаты, где рухнула на кровать и захрапела, не успев даже пожелать спокойной ночи бедной Люс. А та, безмерно утомленная всевозможными бесконечными заботами, должна была еще снимать с нее костюм винно-красного цвета, который был утыкан кнопками и напоминал минное поле. Чтобы выполнить эту последнюю за день работу, молодой женщине пришлось призвать на помощь всю ее доброту или долготерпение, потому что во время знаменитого налета на сыр ее охватил порыв ярости. Отдавая должное изобретательности и храбрости Дианы, Люс не согласилась с таким разделом добычи, ведь весь день ее терзало незнакомое доселе неотвязное чувство голода. Этим вечером она превратилась в волчицу, наблюдавшую, как бри скрывается в пасти Дианы. Как бы то ни было, надо было дожидаться завтрашнего обеда.

Голодная, разбитая усталостью Люс скользнула в кровать, заняв крошечное, неудобное место, оставленное ей Дианой, и моментально заснула. Ведь несмотря на то, что настоящее представлялось ей лучезарным и восхитительным, она не строила никаких планов на будущее, впрочем, она никогда их не строила, даже если настоящее было неприятным. Люс принадлежала к тому редкому типу женщин, которые живут одним днем, а такое нечасто встречается и среди мужчин.

Что касается Лоика, то он не смирился с перспективой провести ночь рядом с этой странной парочкой на одной подушке или матрасе, поэтому отправился спать на сеновал. Совсем в духе романов для бойскаутов, которые он, должно быть, читал в нежном возрасте и абсолютно ничего из них не запомнил.

7

На следующее утро, закукарекав лишь немногим ранее часа, назначенного для завтрака, петух семейства Анри проявил, по мысли Лоика, сострадание и здравый смысл, что редко встречается у представителей отряда куриных. Все собрались в большой комнате: со стороны Анри присутствовали – Мемлинг, как всегда в черном фартуке, и ее сын Морис, опирающийся на узловатую палку, в новой нижней рубашке, его раненая нога была забинтована чистым бинтом; Париж представляли – Диана Лессинг в брюках в черно-белую клетку на бретельках поверх строгой блузки из черного шелка; такой наряд мог бы утяжелить фигуру любой сборщицы урожая. Люс снова выбрала молодежную блузку в цветочек, заправив ее в юбку, состоящую из трех частей, которую было так же легко расстегнуть, как и застегнуть. Лоик же нарядился в великолепную рубашку от Лакоста в бело-голубую полоску и брюки голубого цвета, в таком наряде не стыдно было бы показаться и на капитанском мостике.

Едва они уселись, как появились первые гости – семейство Фабер. Фердинан Фабер был грузным мужчиной; характер у него был открытый, в деревне поговаривали, даже резкий, но, по словам Мориса, он за всю жизнь и мухи не обидел. То ли такая репутация определяла его внешность, то ли внешность определяла такую репутацию, но, несомненно, он производил впечатление человека дикого и свирепого, и оно усиливалось тем, что Жозефа Фабер имела вид побитой собаки.

– Доброго всем здоровья! – вместе произнесли они, как слаженный дуэт; Лоику хотелось рассмеяться, но он ограничился лишь тем, что ответил: «Доброго здоровья!» – и так же энергично кивнул, как и вновь пришедшие.

– Садитесь! Присаживайтесь же! – сказала Арлет. – В эту пору глоток кофе не повредит, а?

– Да уж! – сказала Диана, хлопая глазами, как молодая актриса-инженю, уставившись на Фердинана Фабера, который, не моргая, устремил на нее свой взгляд хищного зверя. – Да уж, хороший глоток кофе нам совсем не помешает!

Имея в виду жару, она обвела все вокруг широким жестом, но ее жест пропал втуне, так как открытым оставалось лишь слуховое окно, а дверь была закрыта. Все посмотрели в направлении, указанном ее рукой, как будто хотели обнаружить какую-то досадную неприятность, но, ничего не увидев, отвели взоры.

– Пока мы добрались до вас, рубашка Фердинана стала хоть выжимай! – подтвердила женская половина семейства Фаберов.

– Конечно, рубашка стала хоть выжимай, – сказал свое веское слово Морис. – Не забывайте про груз, который вынужден таскать за собой бедняга Фердинан!

Четверо крестьян осклабились, а парижане глуповато улыбнулись, не понимая, в чем дело. Умерив свою веселость, Морис просветил их.

– У Фаберов есть велосипед и к нему прицеп! Фердинан жмет на педали, а его толстая жена садится сзади! – сказал он, указывая на кучку костей, волос и мускулов, называемую Жозефой Фабер, которая улыбнулась и пожала плечами, словно извиняясь за свою худобу – в Париже ей пришлось бы оправдываться за обратное.